Первый был от Беверли Лу, которая сообщала мне встревоженным, нервным голосом, что письмо Ховарда Хэрольду Макгро в Нью-Йорк не пришло.

– Он сказал тебе, что точно его отправил?

– Именно так он и сказал, Бев.

Я немедленно прокрутил в уме все возможные препятствия: почтовое отделение Нассау срочно связалось с организацией Хьюза, как только там увидели на письме инициалы "X. X.", и "Интертел" его перехватил; Дик не проверил вес письма и заплатил не всю сумму, а так как обратного адреса на конверте не было, то оно к нам не вернется и тысяча долларов выброшена на ветер; или же письмо затерялось в процессе пересылки.

– Ты не мог бы прилететь пораньше? – спросила Беверли. – Одному богу известно, какие требования он там выдвинул, к тому же такие вещи стоит обсуждать только при личной встрече.

– Я подхватил простуду. Чувствую себя паршиво. Если завтра мне полегчает, то прилечу.

Второй звонок, последовавший вслед за первым, предварялся знакомым голосом оператора международной связи: "Соединенные Штаты вызывают сеньора Клиффорда Ирвинга". Звонок был от Нины.

– Где ты, черт возьми?

– В Лас-Вегасе, – рассмеялась она. – Господи, это просто невероятно. Здесь сейчас семь часов утра, и все внизу в игровых залах.

– А что ты там делаешь?

– Я с Маршаллом, пытаюсь подыскать работу. Не говорила ни с одним человеческим существом уже больше недели, вот и пришлось позвонить тебе.

– Какое несчастье, – ответил я. – На следующей неделе я лечу в Нью-Йорк. Тот же континент, только за три тысячи миль от тебя. Куда ты отправишься после Вегаса?

– В Лос-Анджелес. Кто-то там предоставил нам дом. Почему бы тебе не приехать пораньше? Прилетай в Калифорнию, встретим День благодарения вместе.

Я обдумывал предложение в течение секунд пяти, а затем сказал:

– Договорились. Я согласен. Почему бы и нет? Дай мне свой номер в Лос-Анджелесе, я тебе позвоню из Нью-Йорка. Если у меня получится, обязательно приеду.

В кои-то веки перелет на "Иберии" прошел по графику, и я приземлился в аэропорту Кеннеди во вторник в четыре часа дня. Жар у меня спал, но сил после антибиотиков не было, а от микстур болело горло. Из аэропорта я позвонил Беверли Лу.

– Приезжай прямо в "Макгро-Хилл", – велела она.

– Но я себя отвратительно чувствую.

– Мы получили письмо от Октавио, так что Ральф и Дэйв должны минут через пятнадцать подъехать из "Лайф". Будет общее совещание.

– Боже мой, что он такого написал?

– Покажу, когда приедешь.

На двадцатом этаже я был в половине шестого, привез с собой две копии незаконченного манускрипта. Напечатано было восемьсот восемьдесят две страницы, и оставалось сделать еще около сотни. Кроме того, я прихватил рисунки и наброски Дэвида Уолша. Я ввалился в офис Альберта Левенталя, чихая и задыхаясь, таща свой портфель, огромную папку с рисунками и знакомую раздувшуюся соломенную корзину для покупок, из которой выпирали коробки с рукописями. Рухнув на диван, я спросил:

– Ну, и чего потребовал Ховард?

Ответ Левенталя оказался самым ошеломляющим из всех, какие я когда-либо получал.

– Ничего, – сказал он, улыбаясь. – Должно быть, он тебя разыграл. Просто попросил уделить больше внимания благородству, а не чувствам при анонсировании книги, а последний платеж произвести одновременно с объявлением. Мы-то боялись, он потребует чего-нибудь из ряда вон выходящего.

Я присвистнул с облегчением, но отнюдь не по тем же причинам, что Альберт и Беверли. Мы считали, одновременный платеж встанет им всем поперек горла, но в издательстве, похоже, ожидали чего-то гораздо худшего, и одно это требование не показалось им чем-то чрезмерным. Мне продемонстрировали копию девятистраничного письма. Оригинал, по их словам, хранился в сейфе Хэрольда Макгро.

– Боже мой, похоже, Ховард действительно любит метать громы и молнии. Теперь вы понимаете, через что мне пришлось пройти? – Я дочитал письмо, стараясь соблюдать приличествующую случаю неторопливость. – Ну что ж, все идет отлично.

Альберт Левенталь уже подготовил примерное сообщение для печати. Анонс и последний чек откладывались приблизительно на неделю. Я пояснил, что планы изменились и мне придется опять встретиться с Хьюзом в Калифорнии; он прочтет финальную часть рукописи, и мы отпразднуем вместе День благодарения.

Альберт вручил конфиденциальное письмо, адресованное мне лично, но на самом деле предназначенное Хьюзу. В нем сообщалось о намерении "Макгро-Хилл" избегать лишней чувствительности и установить канал, по которому О. смог бы отслеживать сообщения, появляющиеся в прессе, и реагировать на них. В завершение Альберт добавил, что издательство "установило режим повышенной секретности в типографиях, где будут набирать и печатать книгу".

На следующее утро, после звонка Нины, я вылетел самолетом "Америкэн эйрлайнз" в Лос-Анджелес.

В аэропорту я взял напрокат машину и вместе с Ниной отправился в Беверли-Хиллз, в домик, расположенный на горном склоне высоко над городом. Дом был предоставлен Нине и ее менеджеру кинопродюсером и нашим общим знакомым по Ибице Полом Роденом. Маршалл выбил для Нины контракт на выступление в казино "Интернэшнл" Лас-Вегаса и теперь пытался протащить свою "суперзвезду" в Голливуд. Он занял весь первый этаж дома Родена и, когда не сидел на телефоне, обзванивая разные компании звукозаписи и продюсеров, то бродил по горе и барам с дискотеками.

Но через несколько дней с ними обоими под одной крышей я вдруг осознал, что Нина зависит от него, причем в такой степени, которую трудно объяснить. Может, она видела в нем последнее средство для спасения своей карьеры. Ей исполнилось тридцать девять, молодость ушла, и шансы стремительно уменьшались.

– Я знаю, что мне осталось еще несколько лет карьеры, – сказала она, – и я делаю деньги. Мне нужно думать о детях.

Стоило Маршаллу пошевелить пальцем, и Нина превращалась в олицетворение покорности. Она шла, когда он велел ей идти, надевала то, что он ей советовал, и послушно встречалась с теми людьми, от которых, по его мнению, можно было ждать помощи. Она неосознанно копировала в мелочах стиль и манеры Маршалла – на мой взгляд, ниже падать было некуда. Я никогда не замечал в ней таких привычек раньше, и меня это страшно раздражало. В сравнении с Эдит, самой прямолинейной женщиной на свете, – она ни при каких обстоятельствах не смогла и не стала бы приспосабливать саму себя или свою любовь под кого бы то ни было – Нина выглядела весьма жалко. Истинный облик моей баронессы, в который я всегда верил, – женщина, ищущая в жизни только свое, очень ценное, – начал тускнеть и походить более на сон, чем на реальность. Когда я попробовал с ней об этом поговорить, она стала молчаливой, почти угрюмой.

Я попытался до нее достучаться:

– Надеюсь, ты добилась определенных успехов? Ты из кожи вон лезешь, копишь деньги на швейцарском счете, ездишь из города в город и из одного ночного клуба в другой с Джоном Маршаллом и его друзьями – или с кем там еще? Тебе скоро стукнет сорок, выглядишь уже не так, как раньше, а показать, кроме списка былых заслуг, тебе нечего. Ты всегда была сама собой, никогда не играла в такие мелочные игры.

– Ты ничего не понимаешь, это особый мир. – Ее угрюмость совершенно неожиданно переросла в ярость. – Если хочешь в нем чего-то добиться, путь Маршалла – это единственный способ действий. Мне это нисколько не нравится, но выбора нет.

– Но получается, что ты жертва.

– Но ради результата, цели, – возразила она. – Вот увидишь. И есть еще одна вещь, которую ты не понимаешь. В этом мире для меня нет ничего важнее моей карьеры.

Я долго смотрел на нее. Мне оставалось только кивнуть и сказать:

– Мне жаль, что все так вышло...

Отношения между нами оставались напряженными все время, что мы провели в Калифорнии, и наладились только в последние два дня, когда мы поехали в Биг-Сюр и Монтерей. Затем, на какие-то мгновения, вернулось чувство, горевшее между нами во время нашей поездки в Мексику. Мы были наедине; ее карьера пока не вставала между нами. Но как только мы вернулись в Беверли-Хиллз, она опять замкнулась в себе. Опять появились люди, которых необходимо было посещать, прослушивания, встречи. Ее очень волновало мнение Маршалла; тому могло показаться, будто бы она слишком долго отсутствовала. Мы оба чувствовали, как испаряются наши отношения, исчезают в отрывочных словах или продолжительных паузах. Чем была моя одержимость ею, если не отказом забыть мир фантазий, который очаровал меня, но в то же время поработил? В течение семи лет я сидел в кандалах и внезапно узрел свет внутренней свободы.